Евгений Коган

«Если это госмероприятие, то мне там нечего делать. А если нет, то мне там тем более нечего делать!» Интервью с Эммануэлем Диамантом

Второй митинг
© Эммануэль Диамант

В 1966 году, спустя четверть века после начала массовых расстрелов в Бабьем Яре, на месте трагедии прошел первый митинг памяти. Евгений Коган поговорил с одним из его организаторов — Эммануэлем (Амиком) Диамантом — о том, почему в сентябре 1966 года в Бабьем Яре прошли два митинга, о Викторе Некрасове и о том, каким образом плакат на месте расстрелов провисел нетронутым несколько дней.

— Когда вы впервые задумались о Бабьем Яре?

— Сложно точно определить дату. Я родился в 1937 году, во время войны вместе с заводом мама уехала в эвакуацию — иначе лежал бы в Бабьем Яре и я. В 1944-м мы вернулись в Киев, я пошел в первый класс и, естественно, ничего о Бабьем Яре не знал — думаю, мой интерес к еврейской теме возник к середине пятидесятых. В то время на радио появилась какая-то передача из Польши — тогда в моду входили программы «из стран народной демократии», в послесталинском Советском Союзе Польша была настоящим окном на Запад. А в апреле 1958 года я переходил Владимирскую улицу в неустановленном месте, около Оперного театра, и в киоске «Союзпечати» увидел свежие газеты как раз из стран народной демократии. Там огромными синими буквами сияло слово «жидов». Естественно, я устремился к киоску. Это была польская газета «Штандарт млодых» с громадным заголовком на первой странице «Борьба и уничтожение польских евреев», то есть по-польски «жидов». Так называлась статья к пятнадцатилетней годовщине восстания в Варшавском гетто. Я купил эту газету и начал учить польский язык. Именно из польской прессы и потом из польских книг я узнал о Варшавском восстании, о восстании в Варшавском гетто, о еврейском сопротивлении и так далее. Несколько позже мне в руки попала потрясающая книга Бернарда Марка, тоже посвященная Варшавскому восстанию, — ее, естественно, не было в широкой продаже, но как-то я смог ее достать. Еще позже, в 1959-м, уже в Сталинск Кемеровской области, где я жил, мне из дома прислали статью Виктора Некрасова о Бабьем Яре, но сейчас я не помню, чтобы в тот момент это меня как-то взволновало.

— Слушайте, а в Киеве кто-нибудь вообще говорил о Бабьем Яре?

— Нет, это название находилось под запретом, трагические события всегда замалчивались. А простые люди — они конформисты: им сказали «нет», и они кивают в ответ. Маленький текстик Некрасова о том, что замывают Бабий Яр, был первым текстом на эту тему — его напечатали в «Литературной газете», и он, естественно, остался незамеченным. И меня в то время эта тема тоже не интересовала… Но летом 1961-го я приехал из Сталинска в Киев, в отпуск. Там как раз проходил вечер Евгения Евтушенко, которого я в те годы очень любил. Я пошел на его выступление, услышал там стихи «Бабий Яр», и они меня возмутили! Я слышал в них какое-то кокетство. Ведь уже все известно — 13 марта произошла так называемая Куреневская трагедия, когда был затоплен целый район, были жертвы. Все засекречено, но все всё знают. И вот Евтушенко читает про то, что «над Бабьим Яром памятников нет», в то время как нет уже самого Бабьего Яра — его уничтожают буквально на глазах. Тогда же меня познакомили с поэмой Юрия Каплана «Бабий Яр», написанной в 1959 году, — она ходила в списках, мне ее даже не давали переписать, приходилось заучивать наизусть. И она значительно больше соответствовала моим представлениям о трагедии. В общем, мы обменялись впечатлениями с друзьями и пошли в Бабий Яр. Я шел туда фотографировать, документировать — на тот момент я уже знал про Эмануэля Рингельблюма и про то, что именно благодаря ему мы знаем о том, что происходило в Варшавском гетто. Я не знал, что буду делать с фотографиями, но я знал, что происходящее нужно обязательно задокументировать и сохранить. Мы фотографируем то, что осталось от Бабьего Яра, и разрушенное еврейское кладбище (которое в 1967-м тоже прекратило свое существование). Я даже написал какую-то статью, которую отнес в газету «Вечерний Киев», из-за чего крепко поругался с отцом — он понимал, какое это безумие, он был советским учителем, всю жизнь провел в страхе (совершенно обоснованно), выжил и не хотел никаких неприятностей. Но неприятностей не случилось — мне повезло: на меня посмотрели как на сумасшедшего, и какой-то добрый человек просто сказал мне: «Иди отсюда, мальчик». И я ушел.

Виктор Некрасов на первом митинге
© Эдуард Тимлин

— Но вы в это время живете не в Киеве…

— Да, и к концу 1961 года решаю покинуть Сталинск. Надо сказать, что в то время я писал стихи, и в Кемерове у меня даже должна была выйти книжка. Я считал себя еврейским поэтом:

Встань, мой поруганный народ!
Встань, боль сжимая, как наган.
Никто свободу не дает,
Ее берут — и кровью ран,
И жизнью лучших сыновей,
Слезами, мукой платят ей
Святую дань.
Так встань же, встань
В тот грозный сорок третий год,
В апрельскую седую рань
Встань, мой поруганный народ,
За честь свою, за жизнь встань!..

Это, конечно, было не для книжки. Книжка готовилась к печати, а я решил ехать в Биробиджан, выучить идиш и устроиться работать в какую-нибудь еврейскую газету. В начале ноября я приехал в этот самый Биробиджан и увидел, что местная газета выходила на одном листе — листовка, а не газета. И ничего еврейского, кроме названия на вокзале, там не было. Я покрутился по городу и в тот же день уехал — дальше, в Хабаровск, к Римме Казаковой. Там я познакомился с поэтами, проболтался месяц, Казаковой там уже не было. Я ничего не нашел, деньги кончились — их не хватало даже на койку в гостинице, где в большой комнате стояли рядами тридцать кроватей. Делать нечего — я завербовался в гражданскую авиацию и улетел в Охотск, все-таки по профессии-то я был инженером. В Охотске я узнал, что моя книжка не выйдет — в Москве как раз вышло постановление ЦК об усилении работы с молодежью. Мою книгу рассыпали, а мне прислали новую рецензию, написанную критиком Измайловым. Там было сказано, что я заражаю своей собачьей грустью наших доблестных строителей коммунизма, и дальше — «им, безъязыким, дает автор слова для выражения». Эту формулировку я с удовольствием повторяю всю жизнь… Ко мне приехала моя будущая жена. Потом пришло время ей рожать, так что я прервал контракт, и мы улетели на материк. И я снова оказался в Киеве, где устроиться на работу не было никакой возможности, но в конце концов я устроился в какую-то шарашку, потому что ничего другого не было. Надо сказать, что все эти приключения очень подогревали мое еврейское самосознание, так что к 1966 году я был уже хорошо «подогрет» — я продолжаю читать польские газеты и книги, стараюсь узнавать что-то, о чем мне в Союзе не говорят.

Эммануэль Диамант на первом митинге
© Эдуард Тимлин

— И вы с крошечной компанией единомышленников решаете провести первый митинг памяти жертв Бабьего Яра? Как вам вообще пришла в голову такая идея?

— Мы знали, что приближается дата — 25 лет трагедии в Бабьем Яре, так что мы поняли, что надо что-то сделать. Мы верили, что между нами нет стукачей, но мы понимали, что вся наша жизнь пропитана стукачеством. Так что мы говорили только с самыми близкими друзьями. И в какой-то момент пришла идея собрать людей в годовщину Бабьего Яра. Мы начинаем подходить к незнакомым людям на улице и призывать их прийти в Бабий Яр. На нас, конечно, в основном смотрели как на идиотов. «Если это государственное мероприятие, то мне там нечего делать. А если это не государственное мероприятие, то мне там тем более нечего делать!» Хотя некоторые выслушивали. И в результате 24 сентября 1966 года в Бабий Яр пришли человек пятьдесят. Милиции не было, но в какой-то момент появились две машины, оттуда вышли люди с киноаппаратурой и начали снимать. Мы были уверены, что это КГБ, — это потом мы узнали, что нас снимали две группы документалистов, киевская и московская. Позже киевлян взяли за одно место и забрали отснятые пленки — оператор Эдуард Тимлин смог сохранить80 метровпленки, которые всплыли потом, в начале девяностых, и благодаря которым мы имеем те фотографии, что имеем, потому что сами мы не фотографировали. Мы вообще не знали, что делать, ничего не приготовили — только повесили плакат. На плакате кроме прочего были слова «Бабий Яр», которые до того не произносились! Почему и стихи Евтушенко, и книга Кузнецова имели такой оглушительный эффект? Потому что они впервые вслух заговорили о Бабьем Яре.

— Откуда там взялся Виктор Некрасов?

— Некрасова привел режиссер-документалист Рафаил Нахманович. В воспоминаниях он потом напишет: «…пришла подруга моей жены и рассказала, что молодые еврейские ребята собираются отметить годовщину расстрела в Бабьем Яре. Я на второй день попросил ее связать меня с инициатором этого дела… Но первым делом я пошел к Некрасову Виктору Платоновичу и рассказал ему об этом. Он, конечно, зажегся, поскольку эта тема — того, что делалось советской властью в Бабьем Яре, — очень его волновала…» Вместе с Некрасовым они тогда и приехали на наше «сборище». Но мы об этом даже не догадывались, мы же не знали никого из них в лицо. Мы, конечно, читали и очень уважали Виктора Некрасова, но не знали, как он выглядит.

— Давайте определимся: до этого дня в Бабьем Яре никаких акций не устраивали?

— В 1965 году, к 20-летию Победы, состоялся конкурс проектов памятников расстрелянным военнопленным, в том числе и памятника в Бабьем Яре. Осенью в Доме архитектора прошел смотр этих проектов, который закончился ничем — эту тему просто сняли с повестки дня. Еще я знаю, что где-то в середине сороковых люди приходили на место расстрелов — я читал про это у Исаака Кипниса, которого, как мы знаем, арестовали за «еврейский национализм» в 1949-м вместе с другими еврейскими писателями. И все! Так что, по сути, мы были первыми.

Первый митинг
© Эдуард Тимлин

— И что происходило на вашем митинге?

— Ничего не происходило, это не было митингом. Под прицелами кинокамер люди начали быстро расходиться — никто не хотел, чтобы его запечатлели на пленке. Остались мы — несколько человек. И тут к нам подошел человек, протянул мне руку и сказал: «Я Некрасов. Ты это сделал?» — и показал на плакат. Я ответил: «Нет». Тогда он спросил: «Боишься?» И я ответил: «Да». Разговор не получался. Потом он спросил: «А почему сегодня?» Я объяснил, что мы специально организовали все это 24 сентября — в канун Йом-Киппура, потому что расстрел 1941 года проходил 29 сентября — тоже в канун Йом-Киппура. И снова пауза. Вдруг он протянул мне клочок бумаги со своим телефоном, сказал: «Надо бы встретиться, поговорить». На следующий день я был у него, и мы решили, что нужно делать новый заход — 29 сентября. А плакат остался — он удивительным образом провисел еще три или четыре дня. Сейчас я думаю, что киевское начальство решило, что его повесили московские документалисты, и не решилось снять.

— И 29 сентября неожиданно пришла толпа?

— Да, это видно на снимках. И там выступали Некрасов и Иван Дзюба, который на тот момент уже написал свою знаменитую работу «Інтернаціоналізм чи русифікація?». Хотя это нельзя было назвать какими-то выступлениями — не было никакой аппаратуры, мегафонов. И Некрасов, и Дзюба стояли, зажатые толпой, и что-то говорили. Это не были выступления, это были какие-то комментарии, фразы.

— А вот знаменитая фраза Некрасова — она была произнесена на этом митинге?

— Я не помню, что говорил Некрасов, и я не помню, что говорил Дзюба. Я встречал эту фразу только в воспоминаниях Виктора Платоновича. Дзюба сразу после митинга написал о том, что он там говорил или должен был сказать, и этот текст сразу ушел в самиздат. А Некрасов написал воспоминания только в 1973-м. Так что я не знаю.

Второй митинг
© Эдуард Тимлин

— Вы благодарны Некрасову за то, что он делал?

— Безусловно! «Приходите, будет Некрасов!» — одно его присутствие легитимизировало то, что произошло. Он вообще очень много сделал для того, чтобы сохранить память о Бабьем Яре.

— Скажите, неужели после двух таких «сборищ» для вас не было никаких последствий?

— У одного из тех, кто вместе со мной организовывал первое собрание, был брат, и этот брат привел ко мне человечка, фамилии которого я не помню. Этот человечек сказал мне: «Рюрик Немировский по просьбе Виктора Платоновича Некрасова ищет того человека, который организовал собрание в Бабьем Яре». Естественно, я ответил, что этого человека не знаю, но, если узнаю, обязательно расскажу. Вы понимаете, о чем речь? Это был подарок судьбы, который редко кому выпадал.

— А после 1966-го вы общались с Некрасовым?

— Да, мы некоторое время общались. В 1971 году мне предложили в десять дней покинуть УССР. В 1974-м уехал Некрасов. А в 1976-м, в десятую годовщину нашего собрания в Бабьем Яре, мы решили пригласить Некрасова на наш ежегодный митинг памяти Бабьего Яра в Израиле. Некрасов жил в Париже, денег у него не было, и у нас их тоже не было. Так что нужно было пригласить его не от нашего лица, а от лица государства. После долгих приключений я попал к Аббе Эвену — он уже не был министром иностранных дел Израиля, но Абба Эвен — это Абба Эвен! Он не знал русского языка, а мой иврит на тот момент был, мягко говоря, жалким, и тем не менее мне удалось ему что-то объяснить. Он не сказал ни слова, а потом позвонил профессору Шломо Авинери, генеральному директору Министерства иностранных дел, а тот позвонил Давиду Лев-Ари, генеральному директору «Эль Аля», и Некрасову принесли домой два билета в Израиль и обратно. И 29 сентября он был у нас. Это было что-то! А когда вышли воспоминания Некрасова, там было несколько строк и обо мне.